Сюрреалистические размышления о тщете всего сущего; история театрального режиссера, который безуспешно борется с распадом и страхом смерти. Режиссерский дебют сценариста «Адаптации» и «Быть Джоном Малковичем».
Трагикомедия |
18+ |
Чарли Кауфман |
24 октября 2008 |
9 апреля 2009 |
2 часа 4 минуты |
sonyclassics.com |
Кейден Котар (Хоффман), толстый провинциальный как бы гений, ставит в заштатном Скенектеди, штат Нью-Йорк, в меру авангардистский спектакль по «Смерти коммивояжера»; постановка имеет успех, ее хвалит центральная пресса, но Котару не до того. Жена — рисовальщица микроскопических картин (Кинер) — страшно устала от него и не берет с собой на вернисаж в Берлин, попытка закрутить роман с лупоглазой кассиршей (Мортон) заканчивается конфузом и слезами (плачет он), плюс Котару все время кажется, что он гниет заживо (невропатолог в местной клинике не моргнув глазом диагностирует синдром Котара, жена из Берлина в ответ на жалобные стоны чирикает в телефон: «Я прославилась!» — и бросает трубку). Конвертик с извещением о присуждении макартуровского «гранта гения» (полмиллиона в течение пятилетки без всяких условий) сперва кажется спасением из ада — Котар берет в бессрочную аренду заводское пространство в Нью-Йорке, штат Нью-Йорк, нанимает гигантскую труппу, начинает не спеша расписывать роли. Но, получив тотальный контроль над окружающей реальностью, герой оказывается в совсем безвыходном положении.
Режиссерский дебют пятидесятилетнего Чарли Кауфмана проще всего трактовать как самодиагноз: сценарист, прежде отдававший свои ребусы на адаптацию режиссерам с сильным почерком — Спайку Джонзи («Быть Джоном Малковичем», «Адаптация»), Мишелю Гондри («Звериная натура», «Вечное сияние чистого разума»), Джорджу Клуни («Признания опасного человека»), — впервые взялся за эту расстрельную работу сам, в итоге наплодил взвод собственных экранных двойников, заблудился в фирменных мотивах, произведя на свет безупречный, но чем дальше, тем менее проницаемый для стороннего глаза фильм, двухчасовой монумент идиосинкразии, в котором все — от названия (необходимость уделить которому два следующих абзаца отпала благодаря русским прокатчикам) до имен персонажей и стоящих на полках книг — нуждается в звездочке-сноске. Все так и есть, и более того — «Синекдоха», кто бы что ни говорил, не становится прозрачней ни со второго, ни с третьего просмотра. Есть подозрение, что расшифровать ее до конца не получится, даже если дотошно пройти по всем ссылкам и сноскам, что сделать это можно, лишь став Чарли Кауфманом — со всеми жутковатыми последствиями этого трудновыполнимого (и наверняка необратимого) шага. Но фокус в том, что, как любое бескомпромиссно личное высказывание, кауфмановский фильм не нуждается в постраничной расшифровке, как не нуждаются в ней Джойс или Дэвид Линч. Его предельно уникальный частный опыт запутавшегося сочинителя воображаемых автобиографий и постановщика пьес с самим собой в главной роли на самом деле предельно универсален: более-менее все на свете считают себя режиссерами, пока в лицо не ударит свет прожектора и голос сверху не скажет: «Стоп, снято».